Терракотовое


За узким стрельчатым окном дымкой висит туман, и уходит вдаль цепочка янтарных бусин-фонарей, чей свет с расстоянием становится всё рассеянней и мягче.
В библиотеке же у света терракотовый оттенок – наверное, так должна мерцать сама древность. Тишина древности тоже звучит особенно – благоговейно, словно в античном храме, и тяжело, будто под гнётом рвущихся со страниц отголосков жизни.
Белла сидит в широком кожаном кресле, поджав под себя ноги. Белла-Белла, белладонна, святое безумие, игла неосознанной болезненной грусти – нить жемчуга в распущенных волосах, тяжёлые браслеты на узких запястьях, влажный блеск чёрных глаз. Странная тоска поселилась в ней сегодня – предчувствие чего-то далёкого и непоправимого; скоро она отгонит эту смутную тревогу прочь, рассердившись на себя за глупое уныние, но сейчас всё существо её охвачено нежностью Русалочки, что через мгновенье – с первым лучом солнца - превратится в белую морскую пену.
Мне не королевой Вашей быть, мой Лорд. Королевы сидят в замках и вышивают на пяльцах, какая от них польза? Нет, мне бы – вечной ученицей, слушать Вас, когда Вы говорите – больше с собой, чем со мной, идти за Вами безмолвной тенью и мечтать о несбыточном – чтобы было возможно умереть за Вас дважды. Мой Лорд, Ваше имя – молитва, что сильнее крови и интимнее любых ласк, я не осмеливаюсь произнести его вслух, но на сердце моём оно лежит печатью. Мою любовь не рассказать словами, да и к чему Вам эти слова? Огонь, который ношу я в себе, который, как сказал однажды Руди, точит меня, оставляя лишь оболочку, должен сжигать дотла Ваших врагов и воспламенять достойных Вас. Огонь разрушающий и созидающий – вот язык моей любви, лишь он может приблизить меня к Вам, лишь он может на секунду Вас согреть…

- Милорд, Долохов вернулся, - сообщает Рабастан Лестрейндж, застыв на пороге.
Тёмный Лорд, рассеянно водящий пальцами по корешкам книг, оживляется.
- Ну надо же. Давайте его сюда. А вы идите – да, Белла, ты тоже.
Оба выходят, не скрывая, впрочем, своего разочарования: Стэну до безумия хочется посмотреть, как собьют спесь с этого выскочки, Беллатрикс непереносима мысль о том, что Лорд ей не доверяет.
Вошедший имеет вид смиренный и виноватый – настолько, насколько это возможно в случае Антонина Долохова. Впрочем, сегодня ему это удаётся даже лучше, чем обычно – вероятно, из-за исключительно дурного самочувствия.
- Милорд, - он склоняется в поклоне, незаметно морщась от боли.
- Возвращение блудного сына, - весело комментирует лорд Волдеморт, явно пребывающий в добродушном настроении. – Бедный, бедный Андроник, видит Салазар, я не имею никакого отношения к твоей кончине.
- Дела семейные, - обезоруживающе улыбается злонасмешник.
- О, как я тебя понимаю, - сочувственно кивает тот, кого когда-то звали Томом Риддлом, - но всё же два слова не могли задержать тебя настолько.
- Возникли некоторые трудности с тем делом, которое мне поручили вы, милорд, - вдохновенно лжёт алмазный британец. У него есть теория, согласно которой необходимо самому полностью поверить в свои слова, и тогда даже владеющий легилименцией ничего не заподозрит.
- Да? – задушевно интересуется Тёмный Лорд. – А ты точно уверен, что не закончил всё вовремя, не вернулся дня три-четыре назад и не предавался разврату всё это время, пока я буквально сгорал о нетерпения услышать твой доклад?
Примерно полсекунды Долохов оценивает степень угрозы в этих словах, потом изображает оскорблённую невинность.
- Что вы, милорд, как я мог!..
Волдеморт, хмыкнув, садится, кладёт на стол руки и соединяет кончики длинных пальцев.
- Ты-то? Ещё как мог. Ладно, не трать время. Выкладывай.
Повезло, подытоживает про себя Антонин, подавая Лорду цилиндрический футляр для хранения свитков.

- …Ладно-ладно, не читай мне лекций, я тоже образованный, - махнув рукой, Тёмный Лорд прерывает Долохова на полуслове. Когда он увлечён чем-то, вот как сейчас, он – просто азартный человек; конечно, не у многих средневековые записи пражских некромантов вызвали бы подобный восторг, но всё же.
Антонин умолкает и, слегка покачнувшись, прислоняется плечом к книжному шкафу.
- Неважно выглядишь, - не отрываясь от чтения, замечает наследник Слизерина.
- Наверное, кризис среднего возраста, - удручённо отзывается алмазный британец.
- Или ломка, - равнодушно. – Кстати, как твоя ученица?
Долохов, не раздумывая, выдаёт свой обычный ответ на этот вопрос:
- Избавьте меня от неё, милорд.
- Учи, - так же привычно усмехается Тёмный Лорд, - выбей из неё эту поэтическую дурь.
- К моему величайшему сожалению, поэтическая дурь отделится от неё только вместе с душой.
Лорд не слушает: он нашёл для себя нечто интересное, и ему уже нет никакого дела до всяких девчонок. Небрежно-раздражённым жестом он разрешает Антонину идти, и тот исполняет это с величайшей готовностью.
Повезло до неприличия, отстранённо думает злонасмешник. Холод подступает к сердцу, и два ряда фонарей, мерцающих отвратительно-жёлтым светом, кажутся ему строем, через который он должен пройти. И мысли ускользают.


Багряно-красные плети винограда, карабкающиеся по белоснежным стенам до самой крыши – это первое, что бросается в глаза Ксении, когда она выходит из портала. Потом проступают детали: венецианские окна с разноцветными стёклами, широкая открытая веранда, почти игрушечная башенка, в которой поместилась бы лишь одна крохотная комната…
- Вероятно, если бы ты не объявила мне бойкот, то поинтересовалась бы, что это за место, - Долохов, крепко придерживающий её за локоть, задумчиво чему-то улыбается. – Так вот, удовлетворяю твоё любопытство. Это твой дом. Подумай дважды, прежде чем сжечь, разбить или сломать здесь что-нибудь – тебе ещё здесь жить. Впрочем, если ты всё-таки надумаешь заняться разрушительной деятельностью, я не скажу ни слова: всё это твоё, и ты можешь делать с этим, что тебе заблагорассудится.
«Это твой дом». Ксения застывает, на секунду усомнившись в реальности происходящего. Сходство этого дома с домом, о котором она мечтала с детства, кажется ей сверхъестественным. И вдруг она вспоминает: да, когда-то, разомлев и разоткровенничавшись, она в подробностях описала ему, что хочет. Он слушал тогда лениво и, кажется, думая о чём-то своём, и девушка была уверена, что он забыл её фантазии уже через минуту. И вот теперь…
- Думаешь меня купить? – после двухдневного молчания её голос звучит хрипловато.
- Нет, ангел мой. Я слишком хорошо знаю твою неподкупность, - безо всякого намёка на насмешку отвечает алмазный британец. – Ты посмотрела? Пойдём.
- Не хочу.
- Не капризничай. Здесь всё равно больше некуда идти.
Это правда: за обсаженной вишнёвыми деревьями оградой в тихом лёгком золоте стоит лес. Но Ксения не двигается с места – ей кажется, что если она войдёт в дом, то что-то необратимо, непоправимо изменится.
- Ну, тогда не взыщи. – Антонин выпускает из рук чемодан, с невозмутимым видом перекидывает жену через плечо, и, не обращая внимания на её гневный вскрик, вносит её в холл. Там он аккуратно ставит её на пол и перехватывает запястье, когда она заносит руку для справедливого возмездия.
- Тише. Бить своего мужа – неприлично.
- Ты мне не муж, - автоматически откликается Ксения; взгляд её прикован к винтовой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж.
«…и чтобы лестница была винтовой, с резными перилами, головокружительной…» - всплывает в её памяти собственный голос.
Она так заворожена, что покорно позволяет отвести себя наверх, по пути замечая всё новые, порой незначительные детали, которые она словно видит каждый день уже много лет подряд.
Если бы она не знала Долохова, то со стопроцентной уверенностью бы сказала: этот мужчина любит меня больше жизни. Но она знает его, и знает слишком хорошо.
Алмазный британец открывает одну из дверей и легонько подталкивает Ксению в спину.
- Располагайся.
Беспечно оставив дверь открытой, он уходит в сад за вещами. Когда он возвращается, комната, естественно, пуста. Укоризненно покачав головой, Антонин без особенных раздумий поднимается в мансарду; и точно, урождённая Эллен там.
- Подумать только, как схожи наши мысли. И как ты догадалась, что твой мольберт именно здесь? – делано удивляется злонасмешник, про себя в который раз поражаясь её непрактичности: эта женщина скорее умрёт, чем бросит свои кисти и краски на произвол судьбы.
«…и чтобы была мансарда с круглым окном, с горой подушек на полу и низкой широкой тахтой. Лучшей мастерской и придумать нельзя…»
Ксения, прижимая к себе коробку с кистями, опускается на тахту. Солнце медовыми отблесками скользит по её растрепавшимся каштановым волосам и сверкает на золотом ободке обручального кольца.
- Я не хочу принимать этот подарок от тебя.
- Без проблем. Выходи, я его разрушу.
- О да, - она горько усмехается, - разрушать ты умеешь.
- Я разрушаю лишь ненужное. Ну так что, выходим?
Прекрасная Психея сама не понимает, что её останавливает: вопиюще несправедливое слово «ненужное» (о, как она мечтала об этом самом доме, мечтала всю жизнь, что будет жить здесь, где всё принадлежит только ей, а не людям, которые терпят её лишь потому, что она приходится им родственницей) или его тон, похожий на тон обиженного ребёнка. Но, так или иначе, она медлит, и Долохов истолковывает эту паузу по-своему.
- Вот и умница.
Вот это и называется – продать душу, с содроганием понимает Ксения.
- И кстати, это совсем не то, о чём ты сейчас думаешь, - словно услышав её мысли, улыбается Антонин.
- Оставь меня, - безнадёжно.
Алмазный британец опускается перед ней на колени, и, взяв её ладонь в обе свои, касается губами пальцев. Когда он поднимает голову, в его серых глазах отражается несвойственное ему состояние полного покоя.
- Никогда.