Белое, сизое


Есть дни, которые сложно описать: вы мучительно размышляете, как передать это ускользающее в белёсый неяркий свет чувство, сонность и бессонницу, спокойствие и тоску. В конце концов вы утомляетесь и обозначаете это каким-то субъективным ассоциативным понятием, которое уже давно появилось у вас в голове, но подавлялось логикой, говорившей, что оно не имеет к настроению никакого отношения. Ну, не имеет – это верно, зато похоже.
Этот день похож на жемчужную серёжку, написанную кистью голландского мастера.
На коленях у Ксении дремлет серый полосатый кот, ветер за окном поднимает позёмку, и бьют часы.
Она рвёт рисунки – сдержанно, почти уже машинально; мстительное удовольствие, с которым она делала это месяц назад, иссякло. Но перестать значило бы сдать ещё одну позицию, поэтому день за днём урождённая Эллен продолжает методично рисовать своего мужа – с тем, чтобы через секунду после нанесения последнего штриха клочки бумаги взметнулись в воздух и бессильно рассыпались по полу.
Долохов продолжает грустно улыбаться, читать ей лекции о том, что гомеопатическая магия – это предрассудки, и делать вид, будто у него нет постоянных головных болей.
Ксения гладит кота, настороженно навострившего уши. Она сама на себя не похожа – чёрное шерстяное платье с закрытым горлом, стянутые в тугой узел волосы – ни одной выбившейся пряди; бескровные, плотно сжатые губы.
Она вымотана. Да, он был прав, когда говорил, что она сбежала, потому что испугалась его. Да, он был прав, Андроник просто-напросто оказался первым, кто подвернулся ей под руку. За эту правоту она ненавидит его вдвойне.
Прекрасная Психея знает таких мужчин: они не воспринимают женщину всерьёз, пока не создаётся угроза, что она может уйти. Вот тогда они вскидываются, и в уязвлённой своей гордости не успокаиваются, пока не удостоверятся, что женщина снова принадлежит им – теперь уже окончательно и бесповоротно.
И после этого они обычно теряют к жертве всякий интерес.
Выход, казалось бы, очевиден – уверить его в своей принадлежности и ждать. Но обида в ней настолько сильна, что она просто не может заставить себя это сделать.
Ему же плевать на меня, думает она, так какого чёрта? Какого чёрта я позволю ему победить? Пусть я буду мучиться – но и он будет мучиться тоже.
Но усталость с каждым днём всё сильнее. Одиночество – вот чего Ксения боится больше всего. А Долохов словно вжился в роль доброго волшебника: он исполняет все её невысказанные желания, за исключением желания освободиться, он так бережен с ней, что иногда ей кажется - страхи её были напрасны. Скажи он, что любит её, и она бы его простила.
Но он никогда этого не говорил.
- Ну не мерзавец ли ты? – ласково пеняет Ксения довольно жмурящемуся коту. – Я теперь вся в твоих волосах. Слушай, иди вообще линять в другое место.
Серая зверюга сворачивается поудобнее и начинает приглушённо урчать. Это всегда действует безотказно.
Она улыбается, но улыбка её тут же гаснет.
- Привет, милая.
Антонин сбрасывает промокшую мантию и опускается на корточки перед камином, протянув ладони к огню. В его волосах тает снег.
Ксения поворачивает голову и смотрит в окно.
Алмазный британец искоса смотрит на её чёткий спокойный профиль; она кажется похожей на прилежную ученицу с ханжескими предрассудками – или на тихую, страстно одержимую барышню-террористку из дореволюционной России.
Это амплуа наверняка даётся ей с трудом, потому что она никогда не была ни застенчивой, ни одержимой.
Долохов опускает глаза и начинает рассеянно соединять разрозненные клочки бумаги.
- Ты, право, льстишь мне, ангел мой. Неужели у меня всегда такой жуткий взгляд?
- Он просто пустой, - отстранённо откликается прекрасная Психея, глядя в метель, творящую белые иллюзии в вишнёвом саду.
- Ну, пустота – это вообще довольно-таки жуткая штука.
- В общем, да.
Он целует ей пальцы; она аккуратно и равнодушно отнимает ладонь.
Антонин укоризненно качает головой.
- Не стоит подражать моей жуткой-жуткой пустоте - для этого в тебе слишком много жизни.
Ксения, наконец, переводит на него тёмный усталый взгляд.
- Уж не знаю, сколько её осталось…
- Ну-ка прекрати это, - строго прерывает её Долохов, поднимаясь.
Он сгоняет кота на пол и, обхватив одной рукой плечи жены, одну за другой вытягивает шпильки из её причёски; высвобожденные кудряшки падают ей на лицо.
- Вот так гораздо лучше, - не обращая внимания на попытки отстраниться, алмазный британец вкладывает ей в руку неизвестно откуда взявшийся леденец и гладит её по голове. – Будь умницей, съешь конфетку и не думай больше о смерти.
Ксения удивлённо моргает; потом, не выдержав, прыскает.
- Думаешь, это поможет?
- Думаю, да, - кивает он.
- И этот человек утверждал, что у меня легкомысленный взгляд на жизнь, - фыркает урождённая Эллен, выразительно помахав леденцом. Ей требуется ещё пара секунд, чтобы как следует разозлиться.
Антонин безмятежно пожимает плечами, наклоняется и целует её в макушку.
То, что он испытывает к этой женщине, не рассказать словами и даже не выплеснуть в музыке. Пронзительная, чистая нежность превращает сердце в узел, затягивающийся всё туже, туже; когда он вот так входит в комнату, а она сидит в кресле, домашняя и измученная собственным упрямством, а за окном идёт снег – ему кажется, что узел просто лопнет.
- А тебе не кажется, что всё дело не в нехватке сладкого, а в том, что ты силой заставил меня выйти за тебя замуж, увёз неизвестно куда и держишь меня здесь без магии и возможности с кем-то поговорить? – вкрадчиво интересуется Ксения, вставая. В её глазах разгорается гнев.
- Мм… нет, не кажется, - подумав, отвечает Долохов. Злость – значит жизнь. Пусть оживает.
Она сжимает кулаки в бессильной ярости; на щеках её вспыхивает лихорадочный румянец.
- До чего тебе нравится надо мной издеваться, - выговаривает она, но в голосе её больше горечи, чем ненависти.
- По-моему, в последнее время издеваешься только ты, мой ангел, - кротко замечает алмазный британец.
- О нет, что ты, в этом мне с тобой никогда не сравниться! – Прекрасная Психея невесело усмехается. – Ну ладно бы я действительно была тебе нужна, так ведь нет. Мы тут застряли из-за твоего идиотского охотничьего инстинкта!.. Ты знаешь, это так обидно…
- Что именно? – уточняет сосредоточенно внимающий Антонин.
Ксения знает, что глупо говорить с ним откровенно, но у неё нет сил молчать.
- Всё, что ты делаешь… так нежен, так балуешь меня, кто бы мог подумать, что ты умеешь быть таким… и этот дом…
Она меряет комнату быстрыми шагами и отчаянно жестикулирует; Долохов завороженно наблюдает, как широкие рукава её чёрного платья при взмахах руки падают до локтя, оголяя белую кожу.
- И всё – ненастоящее! Всё неправильное! А я забываюсь иногда, и мне кажется, что ты по-настоящему… знаешь, я бы счастлива была, если бы всё было настоящим… А оно никогда не будет. Вот что обидно.
Алмазный британец начинает сердиться. Её навязчивая идея классифицировать его как охотничью собаку уже откровенно достала.
Впрочем, я тоже хорош, думает он. Никогда не пытался её разубедить. Потому что разубеждать её – значит говорить о своей слабости, давать над собой власть. Во благо подобной властью никогда не пользуются, да это и неудивительно. Удивительно другое.
- Давно заметил, - машинально продолжает он вслух, - что стоит человеку сказать о любви один раз, и он больше не может остановиться: ему хочется говорить это ещё и ещё. Ужасно жалко выглядит. По-моему, лучше вообще молчать.
Ксения оборачивается от окна и смотрит на него, сосредоточенно сведя брови; во всём её облике проявляется напряжённое, пытливое внимание.
- Ангел мой, - сероглазый злонасмешник вздыхает, - твоя концепция не выдерживает никакой критики. Оставь ты её. Я не делаю ничего фальшивого. Не вижу чего-то, чего бы тебе не хватало.
Урождённая Эллен медленно садится обратно в кресло, продолжая пристально смотреть на мужа. Она как будто ждёт чего-то ещё.
Антонин раздражённо дёргает плечом. Зря он всё это начал.
- Хочешь официальное заявление? Хорошо. Официально заявляю: то, что я делаю, я делаю не назло своему брату, не в угоду расчётливому собственничеству, не по какой-либо ещё причине, которую ты там себе вообразила, а, чёрт побери, потому, что хочу жить с тобой долго и счастливо. Теперь мы разобрались?
Прекрасная Психея безотчётным движением сжимает пальцами виски. На неё внезапно напала ужасная растерянность.
- Ксения.
- Пожалуйста, оставь меня одну. Мне надо подумать кое о чём…
Долохов разворачивается и выходит; ему приходится сделать над собой усилие, чтобы не хлопнуть дверью.
Метель успокаивается; крупные белые хлопья кружатся чинно и плавно, словно под какую-то неслышную колыбельную. Ксения смотрит на снегопад и в задумчивости разворачивает обёртку леденца.


Сквозь оконное стекло на книжные полки падает сизый свет дождливого вечера; в кабинете стоит запах кофе и вишнёвого табака, такой крепкий, что непонятно, как тут можно дышать.
Амадео сидит, неподвижно облокотившись на стол – закрытые глаза, очки, съехавшие на кончик носа, тлеющая в пальцах сигарета. Усталое, непривычно бездумное выражение лица.
- Ты чего? – спрашивает девчонка, тронув его за плечо.
- Меня раздражают люди, - автоматически признаётся бывший префект – и вздрагивает, очнувшись. – Это ты? Прошу прощения.
- Приступ мизантропии? – понимающе хмыкает Джой. – Бывает. Привет, dio mio.
Она улыбается – ей известно, насколько нетерпимо лорд Веллингтон относится к идиотам – или к тем, кого он таковыми считает. Они просто выводят его из душевного равновесия. Они убивают его веру в человечество.
Слизеринка считает, что надо быть проще, но такого предложения никогда не вносила, поскольку знает, что проще Амадео быть не умеет.
Интересно, неужели даже в Отделе Тайн водятся идиоты?
Веллингтон кидает в пепельницу недокуренную сигарету, и, когда она протягивает ему руки, задерживает её ладони в своих.
- А где все? – интересуется девчонка, желая хоть как-то оттянуть начало настоящего разговора. – Так тихо, будто все вымерли.
- Они уехали, - коротко.
Джой Корд недоверчиво поднимает брови.
- Что, и дед?
- И дед.
Теперь усмехается Амадео: слизеринка всегда испытывала суеверный страх перед Диогеном. Дед невзлюбил её ещё заочно – ну, это неудивительно, ему никто никогда не нравится. При первой же встрече он прочитал ей гневную проповедь, она в ответ надерзила – в общем, зрелище было восхитительное. С тех пор, бывая у них дома, девчонка всегда просила Амадео выбирать какие-то окольные пути, чтобы, не дай Мерлин, не пересечься с Веллингтоном-старшим.
- А что это они?
- Так надо, - исчерпывающе отвечает наследник леди Ровены и, спохватившись, выпускает руки подруги. – Садись, чего стоять.
Но Джой не торопится садиться - она медленно обходит кабинет, убеждаясь, что с её последнего пребывания здесь ничего не изменилось. Она очень любит это место – и старый массивный стол, и потёртые кожаные кресла, и комод с сотней крошечных ящиков, и астрономические инструменты… даже белые розы, которые раз за разом приносит, «чтобы было не так мрачно», маленькая Эми и которые Амадео всегда забывает выбросить, когда они превращаются в мумии. И книги, больше всего, конечно, книги.
Наконец она устраивается в кресле, скинув ботинки и подобрав под себя ноги, и неуверенно смотрит на бывшего префекта.
- Ты уверен, что тебе это надо, dio mio?
Веллингтон поправляет очки.
- Ты, оказывается, стала такой скромной. Никогда не слышал, чтобы ты называла себя «это».
- Ненавижу, когда у тебя саркастическое настроение, - морщится слизеринка. – Ты понял, что я имею в виду.
- Согласись, теперь, когда ты сама ко мне пришла, с моей стороны было бы глупо и мерзко передумать, - он склоняет голову набок, глядя так серьёзно и спокойно, что девчонка почти осязаемо чувствует эту умиротворяющую синеву. И она решается.
- Пожалуй. Что у тебя на уме?
Амадео поднимается на ноги.
- Думаю, ты сама знаешь, что этот остров придётся покинуть, - он говорит это сразу, зная, что любовь к Англии – одна из основных её привязанностей.
Джой Корд через силу кивает.
- Знаю. Но…
- Постой, - лорд Веллингтон делает нетерпеливый жест рукой. – Вопрос, не относящийся к основной теме.
- Ну?
- Ты выйдешь за меня замуж?
Слизеринка кутается в мантию и смотрит на него исподлобья, беспомощно и страдальчески; он отводит взгляд и шарит в уже пустой сигаретной пачке.
- Ладно, понял, не вовремя.
- Спроси ещё раз после, - говорит она, пытаясь смягчить впечатление от своего поведения.
- Угу. Так что «но»? – произнесено это с такой мрачной торопливостью, что девчонке даже не хочется представлять, насколько она его задела.
- Мой учитель настолько же мстителен, насколько лёгок на подъём. Он сможет найти меня где угодно. Кажется, у него на меня планы до самой моей смерти.
Амадео молча расхаживает по кабинету; он не обдумывает её слова, с этим он как раз всё уже решил. Сейчас ему просто нужно немного времени, чтобы как следует проклясть себя за свой идиотский вопрос.
Дождь барабанит по стеклу, фиолетовые сумерки по-звериному выползают из углов, но темнота в этом книжном обиталище не пугает – в ней есть какой-то особенный уют.
Наконец бывший префект останавливается, присаживается на подлокотник её кресла и оглядывает Джой с отстранённостью врача.
- Ну, раз так, - ровно подытоживает он, - то ради моего спокойствия я должен тебя убить.