Хрустальное


Джой просыпается от странного ощущения – сквозь сон ей кажется, будто кожа её стала стеклянной, и стекло это вбирает в себя любые, даже самые лёгкие и воздушные колебания внешнего мира. Наслаждаясь собственной прозрачностью, улыбаясь серебристому свету, проникающему сквозь опущенные веки, она вдруг ясно чувствует на себе чей-то взгляд – и резко открывает глаза.
Долохов сидит в изножье кровати, прислонясь спиной к деревянному резному столбу, и рассеянно, невидяще, словно лунатик, смотрит на ученицу.
- Давно вы тут?.. – спрашивает она.
- Давно.
- А что не легли?
- Бессонница.
Из-за горизонта в перистые кремовые облака поднимается солнце. В парке на не убранных с осени листьях бриллиантовой крошкой рассыпан иней, а старый тёмный пруд в начале аллеи за ночь покрылся тонкой коркой льда. Хрустальный декабрь – месяц, в котором две жизни: первую его половину ты живёшь воспоминаниями, вторую – ожиданием. Теперь пора воспоминаний; отголоски осенней свирели ещё слышатся в звуке ветра, и тревожное, ускользающее из рук обаяние, витающее в воздухе, тоже не принадлежит зиме.
- Ложитесь всё-таки.
Антонин устало ухмыляется.
- Благодарю покорно, ангел мой. Я же вижу – вы хотите использовать меня как плюшевую игрушку для сна, а эта манера внушает мне суеверный ужас.
- Какие мы надменные, - сонно фыркает девчонка, переворачиваясь на другой бок.
Она представляет себе, где он мог шляться и чем заниматься, и верно угаданное желание удобно устроиться у него на плече бесследно пропадает. Её начинает дико мутить.
Неизвестно, что ждало бы меня с вами дальше, Антонин. Верно, я скоро начала бы вас раздражать – не так, как теперь раздражаю, иначе; я стала бы для вас бледной тенью, призраком, который не сделать осязаемым, как ни старайся. Сейчас я, кажется, как-то помогаю вам ненадолго примириться с прошлым. Но вы не из тех, кто может с чем-то смириться, вы не из тех, на кого время оказывает целительное воздействие. Ничего хорошего бы не вышло.
Да, Людовик, Карл, я прекрасно понимаю, что звучит всё это так, словно я пытаюсь найти себе оправдание. В общем, так оно и есть. Поступить подобным образом с человеком, который болен, повёрнут, зациклен – полное свинство.
Но нет ничего особенного в том, чтобы поступить так с убийцей безоружных.
А, ребята, так вы не за него переживаете, а за себя? Бедные. У меня самой сердце кровью обливается. Но Руди о вас позаботится, я уверена.
- Морфию бы, - мечтательно произносит в пространство алмазный британец, не замечая, что говорит вслух.
- Держите свои малодушные желания при себе, - безжалостно отрезает Джой. Откровенно говоря, она давно уже выкинула его шприц и ампулы, потому что знает: он скорее умрёт, чем опустится до того, чтобы потребовать их назад.
- М?.. Да, вы правы, прошу прощения… - затихающим голосом говорит Долохов и закрывает глаза. Ликующий, пронзающий толщу горного хрусталя утренний свет бьёт ему в лицо, но, кажется, ничуть не тревожит.
- Ну да, я смотрю, совсем вам не спится, - вполголоса ворчит слизеринка, прислушавшись к его ровному дыханию. – Ведь как человеку предлагала лечь…
Но тут ей делается что-то совсем уж тошно, и вместо чтения нотаций приходится в спешном порядке ретироваться в ванную.

Нет-нет-нет, не может быть, чтобы мне так везло. Это было бы уж слишком…


- Ты заболела? – спрашивает, нахмурившись, Родольфус, хотя Джой уверена, что выглядит куда лучше, чем утром в зеркале.
- Всё уже прошло, - махнув рукой, честно врёт она. Наверное, впервые за всю жизнь ей хочется, чтобы Руди поскорее ушёл. Он слишком хорошо её знает. У него слишком родной и встревоженный взгляд. Это сложно выносить.
- Ну смотри… - недоверчиво качает головой Лестрейндж. – А почему мы так тихо разговариваем?
- Да там учитель спит.
- Какая прелесть. Ребята, ну вы вообще всякую совесть потеряли.
- Что мы потеряли?.. – переспрашивает девчонка. – Что такого-то?
Родольфус вздыхает, а его племянница смеётся, и в этом смехе звучат едва различимые нотки отчаяния.
- Нет, всё-таки мне кажется, что ты заболела, - повторяет Руди и, стянув перчатку, дотрагивается до её лба тыльной стороной ладони.
- Да отравилась я, отравилась, - раздражённой скороговоркой признаётся Джой, отстраняясь. – Хватит уже беспокоиться.
- Отравилась? Да ты же не ешь почти ничего. Чем?
Кем, Руди. Кем.
- Слушай, меня и так чрезвычайно расстраивает любая… хм… натуралистичность. А ты ещё и поговорить об этом хочешь.
- Ну, жизнь состоит из натуралистичности…
- Уволь меня от этой жизни!
Родольфус Лестрейндж улыбается с усталой нежностью.
- Племяшка, повзрослей.
- Ладно, ладно, сейчас повзрослею. Ещё минутку только.
Мне страшно. Мне плохо. Я в отчаянии. Мне нестерпимо хочется всё тебе рассказать, а потом уже всё равно, что…
«Никаких иносказательных прощаний, никаких беспричинных извинений. Уйми свою страсть к театральщине, иначе неминуемо навлечёшь подозрения. Молчи, Джой, пожалуйста, молчи», - звучит у неё в голове голос Амадео Веллингтона. И она молчит.
Да, Амадео, милый мой, ты вряд ли захочешь задать свой вопрос во второй раз. Но я теперь буду настоящей слизеринкой: ничего не скажу, вероломно воспользуюсь и так далее. Ха.
Руди целует девчонку в макушку, встаёт и идёт за книгой. Раньше он всегда читал ей вслух, когда у неё было мрачное настроение; после его женитьбы эта традиция постепенно сошла на нет, но ему почему-то кажется, что сегодня как раз подходящий день, чтобы её возродить.
Он читает про рыцарей Камелота, близоруко щурясь, и кончики его ресниц горят золотом. Его голос обволакивает мягким теплом саднящие нервы, и убаюкивает, убаюкивает, словно успокаивающим зельем наполняет до краёв.
И слизеринка представляет, что он всё знает, всё понимает и всё ей заранее прощает. И так хорошо становится от этой фантазии...


На дальней, не освещённой стороне пруда ещё покрывает землю рассыпчатая соль инея, а тут – тысячи золотистых копий пронзают воздух: ярко, холодно, прозрачно.
- А, вот вы где. Что вы здесь делаете? – спрашивает алмазный британец, выйдя из тени на солнце и невольно прикрыв глаза рукой. – Встаньте с земли сейчас же.
- Я? Камешки кидаю, - проигнорировав последнюю фразу, обстоятельно отвечает Джой. – Когда на первый лёд кидаешь камешки, он очень здорово звенит. Вот, слушайте.
Удары гравия о ледяное голубоватое зеркало отзываются приглушёнными, лакированными, отшлифованными нотами; камень по инерции ещё долго скользит по поверхности…
- И правда. Надо же, никогда не замечал.
- Ну, вы вообще никогда не замечаете самых здоровских вещей.
- Без морали, ангел мой, без морали. Лучше дайте мне тоже камешек. …И я, кажется, сказал встать с земли!
Он наклоняется, берёт ученицу за локоть и насильно ставит на ноги; она делает над собой усилие, чтобы не отшатнуться.
- Сами ищите себе камешек, - ревниво замечает она, пряча руки за спину. - Это мой.
Долохов тяжело вздыхает.
- По-моему, я с вами постепенно становлюсь имбецилом.
Ничего страшного, хочется сказать слизеринке, скоро вы избавитесь от моего дурно влияющего общества. Интересно, какое бы у вас стало лицо, скажи я, что, кажется, жду ребёнка… Нет-нет, ни за что: я знаю, что вы велите мне сделать, и это ещё несказанным вызывает у меня отвращение. Нет, вас это абсолютно не касается, это касается только меня. Не будем ссориться. Не так уж много времени осталось.
И кажется вдруг, что всё стало просто и ясно, так же ясно, как высокое воскресное небо над головой. Не думать, не сомневаться, уйти налегке. А пока – запоминать. Запоминать только хорошее, что ли…
Девчонка вздыхает и доверчиво протягивает учителю последний любовно уворованный с главной аллеи кусочек гравия.
- Жалко, что мне не довелось учиться с вами в школе. С вами, наверное, было весело.
- С чего вы взяли, ангел мой? – Антонин снова слушает пение льда и сосредоточенно соединяет кончики пальцев – у него в голове начинает складываться мелодия. - Я, наоборот, был удручающим занудой.
- Ну конечно, врите больше.
- Эй, полегче с выражениями. Всё, вы замёрзли, возвращаемся. Соберите ваших монстров.
- Беру свои слова обратно. Вы действительно удручающий зануда.
- Я тоже вас очень люблю, девочка моя золотая.

Солнце после стольких дней дождя, солнце, солнце, яркое и грустное, высвечивающее будущее запустение, замшелую тишину, окна без света. Одиночество подступает к горлу, сжимает его спазмом: Мерлин великий, что же это такое?
Не думать, не сомневаться… налегке… запоминать… что мне запомнить о вас, учитель? Движения вашей кисти, когда вы с неизвестно откуда взявшимся терпением снова и снова демонстрировали не дающееся мне заклинание? Ваши глаза, когда вы только-только проснётесь, - светлые, почти прозрачные, тёплые? Седину на висках, от которой почему-то слёзы на глаза наворачиваются? Полынно-горьковатый запах, исходящий от вашего свитера?
Чего греха таить, я привязалась к вам за эту осень – за игольчато-колючие дни и медленные, воспалённо-бредовые ночи… Это странная привязанность, я не могу представить, насколько больно будет её оборвать. Хотя – если мои ощущения верны, то, даже расставшись с вами навсегда, я всё равно останусь вашей. Как вы и говорили.
Ещё один человек с вашими глазами. Святой Салазар, страшно подумать.
- Антонин, а расскажите мне про Прагу.
- Хм.
Сто лет он уже не записывал ноты; и думает уже, что ничего выйдет, но острые недвижные закорючки всё-таки вдруг оживают, начинают трепетать певчими птичками на жёрдочках. Значит, кое-что он ещё помнит.
- Антонин?
- Что за ребёнок! Вот вынь и подай ей Прагу. Соберусь в Европу, возьму вас с собой, посмотрите сами.
- Ну нет, я хочу чтобы вы рассказали.
- Нечего там рассказывать. Камни. Магглы. Коты…
- Вот с котов поподробнее.
- Коты там очень несчастные, ангел мой. Голуби, эти дикие прожорливые существа, отбирают у них все средства к существованию.
- И вы их в детстве спасали? – умилённо.
- Нет, прекращал их мучения. …Да не жил я в Праге, не жил.
- Разве?.. А я думала…
- Вы слишком много думаете, - резюмирует Долохов, удовлетворённо оглядывая исписанный пергамент.
- Вам пошла бы Прага.
- Я чудно смотрюсь в любом интерьере. Так, всё, помолчите и послушайте.
Джой молчит и слушает. Да, его игру на виолончели она тоже запомнит. И ещё она запомнит его настороженным, чутким и заразительно-весёлым школьником – где-нибудь на пражских улочках. Это уже просто для удовольствия.
Вот что бывает, когда нельзя собирать вещи, - хмыкает про себя девчонка, потрепав по голове Людовика, в карих глазах которого словно отражается ждущее его сиротство.
Вот что бывает, когда родишься слегка не в то время.