Там всегда было холодно, шел снег, а низкие тучи двигались с такой скоростью, словно боялись задержаться над лесом на несколько лишних секунд. А еще там всегда было трудно понять, когда какое время суток – если смотреть в окно, то снаружи было одинаково серо, пасмурно и снежно, не зависимо от того, ночь это или день. От этого каждый раз становилось необыкновенно зябко и неуютно, а вся обстановка вызывала желание сбежать как можно дальше, что в данный момент было совершенно невозможным.
Прежде я всегда полагал, что способен привыкнуть ко всему, но что можно было ожидать от человека, который не знал, ничего, кроме своего разума? И тогда, когда приходилось сжимать до боли зубы и до крови расцарапывать себе руки от непонятной боли, возникающей где-то в районе сердца, хотелось все вернуть обратно. Стать непоколебимым темным волшебником, которого не касались бы никакие человеческие проблемы и печали. Но тот же разум говорил, что это невозможно, что прежнее время прошло и никогда не вернется. Поэтому приходилось просто смотреть, как медленно чахнут последние частички души, так некстати вновь воссоединившиеся с телом, и чем-то напоминая угольки в камине, которые так же не спеша сгорают, терзаемые огнем.
Иногда я кричал. Просто просыпался ночью в холодной постели и кричал до тех пор, пока не срывал голос. А порой просто напивался – посылал старого эльфа Лестрейнджей за огневиски и вином, а потом сутками сидел в кресле, ничего не соображая и не желая приходить в себя. За это приходилось платить головными болями, раздражением и сдерживаемым желанием выйти в ближайшее селение и прикончить там всех, кто попадется на глаза. И от этого шага меня сдерживали только недавние воспоминания о Логове.
Я даже не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я покинул его. Домик, некогда принадлежавший семейству Лестрейндж, я нашел без проблем, как только произнес пароль и сосредоточился на его нахождении. А магия, видимо, пропустила меня только потому, что так хотела последняя, кто носил эту французскую фамилию. Это снова вселяло в меня слабую надежду, что когда-нибудь я все еще смогу ее увидеть. Сам коттедж был небольшим, деревянным, но в нем были все удобства и старый домовой эльф, который испокон веков служил Лестрейнджам и понимал только французский язык. Он уже столько лет был заточен в одиночестве в этом доме, что был несказанно рад моему появлению и с радостью принял за своего нового хозяина, тем более я сказал, что меня сюда отправила она.
А потом пошли дни – одинаковые, холодные, снежные и серые. И чем больше проходило времени, тем сильнее я напоминал себе безумного. Моя слабость росла, внутренняя борьба не прекращалась, а боль только увеличивалась. Я мог часам сидеть у портрета Беллатрикс, висевшего в холле второго этажа, но как не пытался с ним заговорить, он молчал, хоть и был нарисован волшебником. Столько раз хотелось растерзать его на мелкие клочки, и столько же раз меня что-то сдерживало. Это граничило между ненавистью и чем-то совершенно противоположным, что прежде меня никогда не касалось, а теперь стало походить на какую-то болезнь.
Я больше не чувствовал себя тем, кем был на самом деле. Все войны ушли куда-то на затворки сознания, а каждое воспоминание о них отдавались в сердце болезненными спазмами, так как каждая битва, каждая победа была связана с ней. Я вздрагивал от каждого звука внизу, мог по нескольку раз на ночь выбегать на лестницу и зажигать свет, думая, что увижу перед собой Беллатрикс. Но это были лишь ветки, навязчиво стучащиеся в стекла окон первого этажа.
Часто я ловил себя на мысли, что начинаю ненавидеть Беллу. За то, что всегда была рядом, за то, что со мной сделала, за то, что бросила одного, и каждый раз проклятия в ее адрес превращаются в неумолимую надежду на ее возвращение.
И лишь тогда, когда я окончательно отчаялся, когда отбросил прочь все книги, найденные в коттедже, а огневиски не больше не затрагивало мое сознание, я сквозь забытье услышал голос домашнего эльфа. Он что-то радостно выкрикивал своим скрипучим голосом, а дом почему-то совсем внезапно наполнился запахом мороза и прелых листьев. Я даже не знал, был это день или ночь, в целом мне было на это наплевать, но в тот момент, когда я, шатаясь, спустился на первый этаж и увидел высокую худую фигуру, укутанную в грязный и порванный плащ, то на несколько секунд замер, уже не воспринимая происходящее как реальность. Я не помнил, как подбежал к ней, как скинул капюшон с ее головы, как долго и жадно всматривался в знакомое лицо, покрытое от мороза румянцем. И в тот миг мне было откровенно наплевать на ужасное и жалкое зрелище, отрывшееся моим глазам: на платье, превращенное в лохмотья, на мокрые спутанные волосы, лицо, покрытое каплями пота, запекшейся крови и грязи, и даже на глубокую царапину, пересекающую ее щеку и отбирающую часть былой красоты. Очнулся я только тогда, когда обнимал ее, крепко прижимая к себе дрожащее тело и попутно приказывая эльфу, чтобы он срочно готовил ванну и все возможные целебные зелья, которые можно было найти в запасах Лестрейнджей. Мою мантию пропитывали ее теплые слезы, она слабо пыталась меня обнять и что-то прошептать, но сил не хватало даже на это. И мне пришлось мягко приложить палец к ее губам, заставляя замолчать и не тратить силы на пустые разговоры, после чего повел ее в ванную, где сам раздел и окунул в теплую воду. Легонько коснулся руками исхудавшего тела, отмывая кровавую корочку, растирая по прозрачной коже травяные мази, наблюдал, как постепенно стихает ее дрожь, а на губах появляется легкая улыбка.
Принес ее в спальню, положил на кровать, и она почти сразу же уснула, а я всю ночь просидел рядом, рассматривая ее лицо. Мне был безразличен ее шрам, что тянулся от виска до подбородка, и покусанные синие губы. В любом случае, она казалась мне самой прекрасной. И в тот же момент я снова корил себя за эти мысли, за излишне трепетное отношение к Беллатрикс, но ничего не мог поделать со своими порывами, и оставалось только гасить в себе омерзение к самому себе. Но когда я снова поворачивался к ее спящему образу, то тут же понимал, что мне незачем знать причины того, что со мной происходило. У меня не было выбора, и это почему-то вызывало только мысли о том, что
она рядом и цела, а я смогу каждый день любоваться ее глазами и слушать звонкий смех.
Утром я проснулся уже тогда, когда дневной свет залил небольшую комнату, и впервые заметил чистое ясное небо за окном и лучи солнца, пробивающиеся сквозь ветки сосен. Крошечными бликами они отбивались от снежинок и проникали в комнату, почти как рождественские фонарики. А Белла сидела посреди кровати, укутавшись в одеяло, и просто смотрела на меня. Когда я приподнялся, она просто приблизилась ко мне и сжала в объятьях так, что я едва не задохнулся. Внезапный приступ кашля, заставляющий ее тело сжиматься в судорожных спазмах, подтвердил, что она все еще слаба.
Пришлось аккуратно ее от себя отстранить, потянуться к тумбочке и взять с нее сосуд с нужным зельем. Белла выпила залпом светло-зеленый напиток, после чего без сил упала на кровать, но глаза не закрыла – смотрела в потолок, а ее губы мелено расходились в легкой усмешке.
К вечеру она уже могла встать на ноги, и мы вместе спустились в гостиную, где домашний эльф камин и приготовил чай. Белла куталась в шерстяной плед и рассказывала обо всем, что ей довелось пережить за последние две недели. Рассказывала об окончательном разрушении Логова, как под его руинами погибло большее количество авроров за всю войну в целом, а в том числе и Гарри Поттер. Многие посчитали, что под камнями остался и я, а вскоре в эту версию моего исчезновения поверил весь волшебным мир. Волшебникам было намного удобнее думать так, чем снова ждать нападения от меня. Вот только Белле сбежать не удалось. Оставшиеся в живых авроры схватили ее и доставили в Азкабан, где она провела последующие полторы недели, и только тогда, когда ее доставляли на суд, у нее получилось обвести вокруг пальца незадачливых авроров, которые могли отличиться только гриффиндорским безрассудством и хаффлапфской глупостью. Свою роль, конечно, сыграло отсутствие дементоров, которые больше не стерегли Азкабан. Белла обзавелась волшебной палочкой и хотела аппарировать, но ее снова настигли другие работники Министерства, с которыми завязалась драка, но Пожирательница Смерти вышла из нее победительницей (когда она об этом рассказывала, я чувствовал прилив гордости, который испытывал почти всегда, когда видел успехи своих учеников). И только тогда она смогла аппарировать сюда.
Я слушал ее тихий, немного хриплый от простуды голос и понимал, что спокоен, что первый раз в жизни чувствую себя так умиротворенно. Голос Беллы действовал на меня успокаивающе, и когда я клал голову ей на колени, глаза закрывались сами по себе. И даже так я видел ее улыбающееся лицо и блестящие глаза, а ее легкие прикосновения сводили с ума. К своему удивлению, я понимал, что все хорошо, что больше нет ни страха, ни тоски, ни невыносимой боли после обряда. Все прошло, вот только мы с Беллой стали другими, и совсем не хотелось возвращаться к прошлой жизни, состоящей из войны, крови и сомнительной власти. Сейчас меня вполне устраивало то, что есть – Белла, дом вдали от всего, старый домовой эльф и несколько запыленных книг.
Когда-нибудь мы умрем, и я до сих пор страшусь этого, но лучше тихая и спокойная смерть, чем смерть от руки Поттера. А кончину Мальчика-Который-Выжил, я все же считал в какой-то степени и собственной заслугой – он погиб под обвалом, который вызвала Белла, чтобы спасти меня. Правильно говорилось в Пророчестве: «Они не смогут жить спокойно, пока жив кто-то один». Все сбылось, хоть и мне не нужно было убивать его собственноручно, достаточно было стать просто причиной его смерти.
Но победа никак не может сравниться с частью обретенной души. Пусть это всего лишь маленькая капля, но мне достаточно и ее, чтобы основательно привязаться к Белле и не злиться на этот факт. Ведь можно его не отрицать, а просто жить так, как получается само по себе. Это намного проще и кажется более правильным. Каждое утро просыпаться в комнате, которая кажется теперь самой светлой на свете, смотреть на все еще спящую Беллу рядом, легонько целовать ее в шрам и спускаться в гостиную. А потом просто сидеть в кресле, ожидая ее пробуждения, а после этого тихонько беседовать, рассказывать бесчисленные истории из своей бесконечной жизни, которые прежде никогда не звучали из его моих уст, или читать вслух какую-нибудь книгу на французском языке и вместе с Беллой смеяться с моего ужасного произношения. Каждый вечер до умопомрачения заниматься любовью, и однажды в запале страсти услышать странное «Я тебя люблю» и все понять. Все свои терзания без нее, всю силу привязанности и злость на собственные чувства. После этого несколько дней молчать, пугать ее своей хмуростью, но внутри сгорать от ответного чувства, которое, если говорить честно, никогда не будет превращено в слова, никогда не будет превращено в слова. По крайней мере, я думаю так сейчас. Я сумел полюбить, но никогда не смогу признаться в этом презренном чувстве, которое сделало из меня такое жалкое существо. Но что это по сравнению с тем, что у меня есть?
Это воскрешение, это настоящее, живая душа, бьющаяся в теле, а не в куске железа. То, что заставляет жить и бояться смерти. Но это я пойму только через много-много лет, заглянув в посветлевшие глаза Беллы, ее лицо, обрамленное поседевшими волосами, а сейчас… можно просто существовать, и кто знает, быть может, в будущем мы вместе чего-нибудь добьемся?